Сергей Сибирцев. Привратник Бездны.
– М.: РИПОЛ классик, 2005. – 528 с.

Проза Сергея Сибирцева – не совсем литература. Это, скорее, метод литературно-метафизического исследования. Возможно ли, провоцируя собственное воображение, получить ответы на животрепещущие вопросы? Оказывается, можно. Рождающая в результате такого эксперимента проза получает у Сибирцева приставку «meta-»: метапроза.

Есть несколько способов выхода в метафизическое измерение текста. Предложения можно шинковать и раскладывать симметричными кольцами, как сервелат, на блюде. Так делал Морис Бланшо. Можно искусственно обрывать, подталкивая сознание к скольжению по наклонной плоскости троеточий. Это самый распространенный способ… Можно пойти дальше и замахнуться на синтаксис... А можно фаршировать фразу словами до тех пор, пока оболочка не лопнет и слова не прорвутся в Иное.

Сибирцев виртуоз последнего приема – выходящего за рамки всякой целесообразности «умножения сущностей». Можно представить мучения неподготовленного критика, привыкшего к самодостаточности набоковской прозы. Для несгибаемого эстета, сибирцевская метапроза – что корябание по кафелю.  Почти каждое третье слово в книгах Сибирцева плеоназм – вопиющее излишество, вызывающе выпирающее, как млекопитающие отростки из-под блузки. Характерный пример: «Лишь жемчужно-зернистые пики графитно-алмазного кубического нароста-нарыва хрустальным надгробием-саркофагом беззвучно чертят безоблачный, бездонный, бездушный небосвод...»

Озадачивающий критиков прием создает сверкающую ризу вокруг смыслового содержания. Словесная избыточность не столько конкретизируют образы, сколько размывает их, как сгустки акварели на ватмане, пробуждая своего рода словесное эхо, камлание. Сибирцев с одному ему известной атеоретической способностью так группирует слова, что их соединение рождает ощущение готового в любой момент прорваться внутреннего напряжения. И когда перезревшая фраза лопается, из разбухшей хризалиды вылезает неведомое насекомое. Метабабочка. «Призраки безумия, сумасшествия хозяйничали в бедовой сочинительской голове… – рассказывает Сибирцев в своей автобиографии, – уверен, что мне было даровано Свыше избежать истинного умопомешательства, – даровано Прощение за сочинение сего по человеческим меркам страшного (страшноватого своей безоглядной ошеломляющей правдивостью) трактата».

Основной цели подчинены остальные особенности прозы Сибирцева. Например, повествование от первого лица. Одна из величайших загадок человеческого мозга заключается в том, что человек не может видеть сон без своего участия. Минимальное участие автора в сновидении – роль dream-летописца («роман-dream» – таково жанровое определение романа в подзаголовке). Греза рождает иллюзию, что события развиваются автономно, подчиняясь разошедшейся с жизнью причинно-следственной связи.

Другая особенность «метапрозы» – перенасыщенность романа насилием, криминалом, извращенностью и т.д. «Черный» фон романов, как  полированное зеркало, отражает в концентрируемом виде отрицаемую Сибирцевым реальность. Метатекст выполняет две взаимодополняющих, на манер тени и света, функции: отражения и отрицания. «Мои романные «черные миры», – утверждает Сибирцев, – являются по своей сути – антимирами, которые на рандеву с ныне действующей дьявольской действительностью аннигилирует ее, взаимоуничтожаясь…»

В центре «Привратника Бездны» – реальность урареформистской демкутерьмы, когда вакуум власти заменило право сильнейшего, более приспособленного, Faustrecht эпохи первоначального накопления. В этот исторический момент герой, выросший в утробе советского общества, претерпевает второе рождение. Двадцать лет он жил по безотказному принципу: «Когда не в твоих силах коренным образом изменить ситуацию, складывающуюся не в твою пользу, – лучше не третировать понапрасну мозговое вещество», пока не  оказывается в ситуации, когда только «третирование мозгового вещества» может помочь выпутаться из невероятных, часто носящих сюрреалистический характер ситуаций.

Господин Типичнев, столько лет гордившийся своей непричастностью к происходящему во внешнем мире,  своим бережно лелеемым внутренним миром, прозревает, что он всего лишь «обладатель благоприобретенного синдрома хронической усталости – цивилизаторского психофизического малоисследованного недуга, который поражает глупое самодовольное существо в самом расцвете его всяческих мелких и божественных расталантов».

Тысячелетний опыт человечества указывает на метафизику, как  инструмент закрепощения. Мнимые освободители, противопоставлявшие ей в свое время «диалектику», угодили в ту же ловушку. Основное положение психологии масс гласит, что «народ – как большой ребенок, ему нужны игрушки, оставьте ему видимость и отнимите реальность». Если так, неважно, как называть эту видимость: «метафизикой» или «диалектикой». Освобождение героя происходит при соприкосновении с чем-то «большим, чем жизнь». И, хочется добавить, «большим, чем метафизика»…

Типичнев угадывает за фактами повседневности масштабный замысел обессилить целый народ: внушить комплекс неполноценности и принудить тратить все свои силы на борьбу с самим собой. Претворяет этот план мистический Орден «посточевидцев». В этом социально-метафизическом анализе современности Сибирцев поднимается до настоящей афористичности и исторических обобщений, набрасывая проект метафизической редефиниции России…

Если первые двести страниц романа представляют собой  остросюжетный детектив а-ля Хичкок, то оставшиеся четыреста погружают читателя в «квантовый лабиринт». Как в утопии Дэвида Линча можно поглощать чужую боль и печаль в виде кукурузного пюре, так в метареальности Сибирцева можно гулять с «блондинистой суперкралей» и заниматься «самотрансцендированием».

«Чертежи, похищенные у вечности», – сказал Блок о демонической живописи Врубля. Наверное, то же самое можно сказать о демонической прозе Сибирцева.

http://ng.ru/ng_exlibris/2005-09-15/4_toys.html