Фото Михаила Бойко

Михаил Бойко – принципиально новый, еще небывалый в России тип критика, да и критикой он не ограничивается, публикуя свои стихотворения, поэмы и готические повести, собранные недавно в сборник «Аннигилингус». Если раньше критик функционировал в литературном процессе, вынося оценочные суждения и раздавая диагнозы, то теперь Бойко действует подобно средневековому врачу, прививающему себе различные хвори для демонстрации их разрушительности. Бойко – критик-пародист и даже критик-актер, примеряющий различные маски и с равной легкостью выступающий то наукообразным структуралистом (не знакомым с половиной собственных терминов), то квазифилософом (с набором произвольных и взаимоисключающих тезисов), то откровенным пасквилянтом, чьи наскоки на более талантливых собратьев самоубийственны для любой репутации. Но в том-то и дело, что этой репутацией Бойко героически жертвует, как актер, играющий дураков и злодеев в ущерб себе, но положительные образы ему не интересны. Бойко действует на опасном и трудном направлении, и многие относятся к нему с откровенным пренебрежением, не замечая, как умело он стилизуется под идиота, как старательно копирует манеры современных арбитров вкуса – и тут же меняет дискурс лишь затем, чтобы стремительно притвориться еще большим идиотом.

Иногда «санитаром леса» называют Виктора Топорова, это неточно: весьма трудно назвать санитаром того, кто этот лес усерднее всех загаживает. Точней будет назвать санитаром именно Бойко – но «санитаром моря». Есть такие моллюски – вроде любимой всеми, но вредной мидии, – которые, фильтруя воду, собирают в собственном вкусном тельце всю грязь. Бойко – именно такой фильтр, чудесным образом собравший в своих текстах ноздревскую безапелляционность, детское комическое наукообразие и самые дурные манеры. Могу себе представить, чего ему это стоит, как мучительна эта миссия и каким насилием над собственной природой она порой оборачивается (ибо так проникать в психологию Сальери и так стилизоваться под бездарность способен только человек с выдающимся чутьем и развитым вкусом). Но литература и должна быть для писателя пыткой, а не увеселительной прогулкой – как видите, я тоже немного умею стилизоваться, последняя фраза с ее провокационной псевдоафористичностью словно соскочила с клавиатуры Бойко, он любит такие фиоритуры.

Чем бы ни занимался Бойко, он неизменно органичен и точен, ему великолепно удается переиродить любого Ирода, сказать пафосную глупость, до которой не додумалась бы и «Литературная Россия» лучших времен. Как Немзер владеет искусством создавать на пустом месте триумфальную репутацию – конечно, от доброты, от хорошего отношения к человеческой природе, – так Бойко способен опустить планку ниже любого плинтуса и сделать это многословно, весело, бойко. Чтение его литературной критики в смысле эстетического наслаждения уступает только знакомству с его же поэзией. Остается надеяться, что он исполнит обещание, данное в интервью Евгению Степанову, и в ближайшее время порадует нас своими философскими работами, которые заставят всех деконструкторов, постструктуралистов и семиотиков застрелиться соленым огурцом.

Возникает естественный этический вопрос: нет ли тут слишком жестокого издевательства над избранным объектом? Ведь Бойко с придыханием и страстью интервьюирует Вадима Руднева, незабвенного автора «Винни-Пуха и философии обыденного языка», горячо поддакивая ему и всячески уверяя в рудневском величии, или взахлеб нахваливает уже покойного Егора Радова, который был, конечно, маргиналом (Бойко все время клянется в любви к маргинальности), но довольно посредственным писателем с любой точки зрения – а люди верят, и многие ведутся. Отвечу на это: литература, во-первых, вообще жестокая вещь, а во-вторых, тут Бойко из банального актерства или талантливого пародирования прыгает уже в высокое юродство. Теряя лицо, которое у него в такие моменты уж очень серьезное. Но, воля ваша, можно ли всерьез воспринимать такие, например, пассажи: «Если я уйду из литературной критики, а это, конечно, рано или поздно случится, то скорее в литературоведение и философию. <...> Уже несколько лет я работаю над рукописью под условным названием "Русская половуха". Не дописан и трактат "Введение в нигилософию" (Tractatus logico-nihilosophicus). Выжимка из него была опубликована в "Экслибрисе" под названием "Манифест нигилософов". Хотелось бы, чтобы разработанный мною меонально-укональный метод сыграл такую же роль в онтологии, как метод экстенсионала и интенсионала Рудольфа Карнапа в семантике». Экстенсионал и интенсионал – как вам это понравится? Вдумчивый читатель, конечно, подметит тонкие приемы Бойко. Если он мал-мала знаком с семантической терминологией – весьма удобной, вообще говоря, чтобы позиционировать себя в качестве я-не-могу-какого-мыслителя, – он знает, что интенсионал – вполне рабочее обозначение совокупности свойств данного объекта. Скажем, интенсионал Михаила Бойко – писатель, критик, сотрудник «Независимой газеты», заумник, шут, пародист, мазохист, юродивый, благодетель критического цеха, на чьем фоне и Алексей Саломатин, чьи критические статьи о современной поэзии имеют, кажется, только одну цель – возмутить и возбудить, выглядит порою вполне пристойно. Экстенсионалом же в данной формуле является словосочетание «Михаил Бойко» – то есть обозначение той самой единицы, каковая и обладает совокупностью перечисленных свойств. Как все это сочетается в облике Рудольфа Карнапа, чьи тексты как раз отличаются повышенной внятностью и полным отсутствием терминологической путаницы, не ответит никто, но ведь перед нами пародия, тонкая и точная.

А вот еще: «Алина Витухновская не из тех, чью гениальность можно оценить по одним лишь текстам. Представим некий сияющий центр и расходящиеся вокруг него круги. Адекватное понимание возникает лишь с приближением к центру. Подобное можно сказать об Алине Витухновской и многих других харизматических личностях.

Точно так же иногда кажется, что дарование передается "из рук в руки". Возьмем христианство. Сияющий центр – это, конечно, Христос. Люди, непосредственно призванные им на служение – апостолы. Ученики апостолов – мужи апостольские. Затем идут отцы церкви, а в более поздние времена – учителя церкви. Таким образом, мы видим концентрические круги не только в пространстве, но и во времени.

Поэтому я не хочу никого переубеждать. В своих статьях я стараюсь передать читателям импульс к саморазвитию, который получил от той или иной книги, того или иного автора. Но понять и почувствовать что-либо может только тот, у кого уже есть орган для соответствующего понимания или ощущения.

А тексты – это всегда эпифеномен. Как говорил Ницше, "в конце концов никто не может из вещей, в том числе из книг, узнать больше, чем он уже знает" (Ecce homo. Почему я пишу такие хорошие книги, аф. 1)».

Жестоко по отношению к Витухновской? Да. Жесть. Но ведь и Витухновская жестока. Скажу больше – наша критика сегодня чересчур сиропна, почему брюзгливые, одышливые стенания Топорова и выглядят в ней чем-то запредельно ужасным. Да нет там ничего людоедского, одиноко человеку, жизнь прошла, в сухом остатке горстка посредственных переводов, а ведь мог, мог, надежды возлагались, какие люди рядом сидели! Этот стон звучит в каждой строчке Топорова. У Бойко нет этой старческой сентиментальности. Он разделывается с объектами своего пародирования без малейших комплексов. Досадно, правда, что иногда возникает обратный эффект: так, его разносы прилепинской прозы несоразмерно увеличили число ее поклонников, а проза-то ведь, между нами говоря, обычная, хорошая, но не настолько же. То ли дело стихи самого Бойко, доставившие мне несколько секунд искреннего, захлебывающегося блаженства – желающих разделить со мной этот читательский восторг отсылаю к третьему номеру «Детей Ра» за 2010 год, где напечатана поэма «Три свидания». Она состоит из трех глав. Первая посвящена Нигилине Нигиловской, вторая – Явлине Явловской, третья – Некрине Некровской. Стилистика всех трех глав резко различается: «нигилунно нигилебо…», «явлемно / явлать…», «некразм у некрянца…»

Многие восприняли бы это куда как серьезно – и отсылки к Блоку и Соловьеву, и метод Хлебникова, и откровенные обсценности, вкрапленные в бессвязное камлание, – и даже отыскали бы в этом камлании смысл, фабулу и логику… Вы спросите: жалко ли Блока, Соловьева и Хлебникова? Нет! Не жалко! От них не убудет, а от эпигонов, квазиэкспериментаторов, пустословов – убудет, и очень сильно. Бойко разъял, деконструировал их одной поэмой, спародировав в ней одновременно едва ли не все наиболее смехотворные тенденции современного стихоплетства. Кто бы еще решился на такое? Разве что Борис Херсонский, трудящийся на ниве эпигонства с такой самоотверженностью, что это уже смахивает на подвиг.

Рискну сказать, что Михаил Бойко – Владимир такой Сорокин нашего литературно-критического цеха, Козьма такой Прутков. Но приемы, которыми пользуется Сорокин для разоблачения советской производственной графомании, куда грубее, а потому очевиднее. Никому и в голову не придет сказать об авторе «Первого субботника», что это он всерьез. Бойко работает куда тоньше, его литературно-критические статьи особенно уничижительны именно тогда, когда апологетичны. Вот написал Алексей Варламов, на мой взгляд, слабую биографию Андрея Платонова – что поделаешь, с кем не бывает; оплошности автора подробно разобраны Евгением Яблоковым в, пожалуй, слишком самодовольной статье на «OpenSpace.ru» – но по крайней мере ясно, что Варламов занимался Платоновым невдумчиво, написал коряво, часть фамилий переврал – на это и у Бойко есть указание («Веннигейнер» вместо Вейнингера). Но вот в каких выражениях рецензент нахваливает этот труд: «Там же коренится и двоякое отношение Платонова к "могучей древней страсти". Если любовь, по формуле Семена Франка, есть предельное самопожертвование, самоотдача, самовычитание, которое приводит к своеобразному сложению: A – A = A2 + B, где A2 – внутренне обогащенное A, то Платонова I больше всего интересует внутреннее обогащение, а Платонова II – самовычитание. Для первого важна связь пола с бессмертием, второй в духе Шопенгауэра считает, что "кто хочет истины, не может хотеть женщины" (как писал Александр Лоуэн, "шизофреническое Я, оторванное от тела, не находит смысла в сексуальном взаимодействии"). Первый – жизнепоклонник, второй – смертобожник. Оба обращены на внутрителесное, сверхвосприимчивы к чужой и собственной боли».

Перед нами блистательная пародия на литературный психоанализ, где все валится в кучу, но последовательно сводится к подростково понятому фрейдизму; где ни одной мысли не умеют сформулировать внятно; где изо всех сил позерствуют, привлекают двадцать не идущих к делу имен – и все не ради критического разбора, а ради очередного самоутверждения. Правда, Бойко несколько запоздал: такой дискурс был моден во второй половине девяностых, тогда особенно любили свести любую критику к пиписькам и психопатологии, поскольку дурных людей всегда интересуют грязные вещи, а как писатель пользуется словами – это для них слишком сложно. Но не сказать, чтобы и сегодня не было таких авторов, правда, печатаются они уже не в глянце, а на графоманских сайтах, но мишень бойкой пародии не делается от этого менее отвратительной.

Иногда, скажу честно, мне страшно за Михаила Бойко. Слишком отважны его провокации, слишком безудержны финты вроде недавней фразы «Маркиз де Сад был мазохистом», слишком серьезных и влиятельных деятелей современной литературы задевает он в своих беспримерных эскападах. Но ведь он – сотрудник «Независимой газеты», издания, в стилистике и стратегии которого – как текстовой, так и пиаровской – всегда был выраженный элемент пародии, провокации (вспомним знаменитые юбилейные устрицы). Такой устрицей – или мидией, если садомазохистски закольцевать этот шизопараноидальный сюжет, – является и лирический герой Михаила Бойко, достойное украшение стола, накрытого для нас Константином Ремчуковым.

Дай Бог ему здоровья, прежде всего здоровья, ничего, кроме здоровья.

http://magazines.russ.ru/october/2011/6/zh20.html