Константин Мережковский ошибался: совершеннолетние женщины тоже прелестны... Хосе де Рибера. Женская дуэль. 1636. Музей Прадо, Мадрид

На начало августа приходятся юбилеи сразу двух братьев Мережковских (а всего их было шестеро) – самого старшего и самого младшего. 4 августа – 155-летие Константина Сергеевича Мережковского, а 14 августа – 145-летие Дмитрия Сергеевича Мережковского.

По моим наблюдениям, ошеломительно популярные в начале XX века произведения Дмитрия Мережковского имеют не слишком завидную судьбу. Для современного читателя они «занудноваты». Это относится и к лучшей, на мой взгляд, книге писателя – «Тайна Запада: Атлантида–Европа» (1929). При этом, конечно, Дмитрий Мережковский остается одной из ключевых фигур Серебряного века, и интерес к нему как личности не иссякнет. Сравнительно недавно вышла еще одна развернутая биография младшего Мережковского, написанная Алексеем Холиковым (см. «Пять книг недели»).

Несмотря на все попытки выступить в роли «великого учителя» и «русского Лютера», чего-то Мережковскому роковым образом не доставало. Или было в избытке. Какая-то двойственность с оттенком юродивости. Вот факт, почерпнутый из этой книги Холикова. Мережковский допытывается у Георгия Адамовича, как тот мог написать хвалебную статью о бездарном писателе.

«– Просто из подлости, Дмитрий Сергеевич. Он мне не раз помогал.

Мережковский радостно закивал:

– Так бы и говорили! А то я испугался, что он вам действительно нравится. А если из подлости, то понятно, тогда совершенно не о чем говорить. Мало ли что из подлости можно сделать!»

Дмитрию Мережковскому не веришь даже тогда, когда он надрывается. Иное дело его старший брат. Ему веришь. Вряд ли Константин Мережковский (закончивший жизнь с клеймом «педофила», «садиста» и «антисемита») был особо совестливым человеком, но качество, которое Шопенгауэр и вслед за ним Ницше называли «интеллектуальной совестью», у него, несомненно, присутствовало. Своей жизнью и гениальным самоубийством (с помощью изобретенной им «машины для суицида») он продемонстрировал, что на рубеже XIX и XX веков означало мыслить естественно-научно (со всеми издержками).

Различие между братьями легче увидеть, если воспользоваться неологизмами Константина Мережковского. Собственное миросозерцание он обозначал словом «терризм» (от лат. terra – земля). Это «убеждение, что люди, обитатели земли, имеют право и не только право, но и обязанность (обязанность, налагаемую как разумом, логикой, так и чувством – состраданием к людям) интересоваться и заниматься исключительно земными делами, предоставляя обитателям неба – если таковые есть – ведаться с делами небесными».

Им противостоят поклонники неба, «целисты» (от лат. caelum – небо), которые «стремятся, живя на земле, к небу и стараются перетащить туда всех людей». А Дмитрий Мережковский – это, бесспорно, целист, даже по своему облику («маленький, щупленький, как былиночка, поражал он особой матовостью белого, зеленоватого иконописного лика», по свидетельству Андрея Белого). Как бы ни искажали реальное положение дел упорные слухи о чисто платонических отношениях Дмитрия Мережковского с Зинаидой Гиппиус, возникли они, очевидно, не на пустом месте.

Не знаю, стала ли необузданная чувственность Константина Мережковского источником для него изысканных наслаждений, но источником жизненных неприятностей точно стала и в 1914 году после «педофилического скандала» вынудила бежать за границу. Есть искушение увидеть в романе старшего Мережковского «Рай земной, или Сон в зимнюю ночь» (1903) апологию собственных склонностей, проект «рая для педофилов». Но отдадим должное последовательности и мужеству естествоиспытателя. Он искренне считал, что нарисовал наилучшее устройство общества, какое только можно себе представить. Более того, текста романа ему показалось недостаточно, и он сделал к нему философское приложение (1/3 объема), в котором изложил те же самые идеи, только более сухо и систематично.

Специалисты, занимающиеся утопиями и антиутопиями, знают, как сложно отличить одно от другого. Часто единственный критерий – это авторское отношение к описываемому миру. В этом случае «Рай земной» – это утопия, дорога к которой пролегает через ад.

Можно выделить три группы социальных утопий/антиутопий. Есть утопии/антиутопии, 1) представляющие собой экстраполяцию дивергентных (элитаристских, «правых») тенденций, повышающих неоднородность общества («Железная пята» Дж.Лондона, «Машина времени» Г.Уэллса, «Дивный новый мир» О.Хаксли); 2) представляющие экстраполяцию конвергентных (эгалитаристских, «левых») тенденций («Мы» Е.Замятина, «1984» Дж.Оруэлла); 3) экзистенциальные («Город за рекой» Г.Казака, «Игра в бисер» Г.Гессе). «Рай земной» рисует дивергентное общество.

Итак, обновленное человечество XXVII века состоит из трех подвидов, или рас (скрещивание между ними физиологически возможно, но евгенически пресекается).

Высший подвид («покровители») – интеллектуалы, которые и являлись инициаторами реформирования человека. Они обладают наибольшей продолжительностью жизни.

Второй подвид («друзья») – живут 35–40 лет, постоянно подвергаются евгеническому отбору, имеют детскую душевную и телесную конституцию, в наибольшей мере благоприятствующую счастью («Дети потому и счастливы, что они непрерывно стремятся, но при этом стремятся только к простому, только к легко достижимому и, легко достигая всего, потому-то вечно и довольны своим положением»). Вспомним в связи с этим «изящные фигурки, напоминавшие дрезденские фарфоровые статуэтки» элоев из «Машины времени» Герберта Уэллса.

До последних годов «друзья» сохраняют физическую красоту и детскую веселость духа, но затем сразу, в течение одного года, дряхлеют, и тогда их изолируют и напаивают «нирваной». Эта идея получит интересное развитие у Ивана Ефремова в «Часе Быка», где тормансиане делятся на два класса – «кжи» (краткожители) и «джи» (долгожители). «Кжи» в 25 лет отправляются в Храм Нежной Смерти.

Третий вид («рабы») – видоизмененные люди, чей разум и тело специализированы для выполнения определенных работ.

Всего на планете остаются 2 миллиона «прелестных созданий», живущих в самых красивых местах планеты (в тропиках, на берегу моря), 4 миллиона рабов, 40 000 покровителей.

А вот самая сильная сцена «Рая земного». Прелестное создание Лорелей дает знать, что готова сблизиться с героем (ч. II, гл. II). Героя охватывает неописуемый восторг, от избытка чувств он плачет, а покровитель Эзрар утешает его: «Бедный, измученный человек, вы даже радость выражаете слезами; но мы вас переделаем, мы заставим вас забыть, что такое слезы, даже слезы радости. Раз судьба закинула вас к нам, живите у нас полной, счастливой жизнью, наслаждайтесь всем, что жизнь может дать людям, любите и забудьте навсегда все ваши горести и страдания. Бремя это мы с вас снимаем».

Что ж, занятия наукой сопряжены с дефицитом чувственных наслаждений и снижением порога восприимчивости. Отсюда склонность к более сильным раздражителям (например, несовершеннолетним женщинам) и бегство из храма науки, который, как объясняет покровитель Эзрар, «был в сущности убежищем для чистых душ, гнушавшихся мирской грязи! Неудовлетворенность действительной жизнью, если не прямое горе – вот что гнало туда одних людей, как других это же самое гнало в иной храм – храм божества. Истинно счастливые и жизнерадостные люди ни в тот, ни в другой ведь не входили». Это свидетельство тем более важно, что вышло из-под пера выдающегося ботаника и зоолога.

Однако бросается в глаза, что «рай земной» – это что-то промежуточное между нашим миром и миром Уэллса (802701 год). Можно предположить, что если бы покровители почему-то вымерли, то «друзья» превратились бы в элоев, а рабы – в морлоков.

Примерно с таким же успехом можно было бы организовать искусственный рай для жизнерадостных домашних животных – каких-нибудь декоративных кошечек или собачек. «Друзей» отличает от домашних животных только владение человеческой речью и то, что они могут вступать в половое общение с «покровителями». Но те уже разрабатывают проект уменьшения роста «друзей» (которые и так имеют детское телосложение), что, вероятно, сделает половую близость с ними невозможной. И рано или поздно покровители могут задаться вопросом: а зачем «друзьям» речь, не мешает ли она полноценному счастью, не достаточно ли для выражения счастья стонов и междометий?

* * *

В начале XX века Константин Мережковский попытался получить формулу сырого, беспримесного, но в то же время надежного и прочного счастья. В итоге он создал фантасмагорический проект, предусматривающий истребление человечества, замену его искусственно выведенными расами и построение общества, чреватого чудовищным регрессом и инволюцией.

В этом смысле Мережковский повторил путь Шигалева из романа Достоевского «Бесы». Тот трогательно жаловался: «Я запутался в собственных данных: и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого».

Нет, Шигалев не запутался. И Мережковский не запутался. Просто они наткнулись на один из фундаментальных законов человеческого мышления.

Продвигаясь к наиболее отдаленным следствиям любой системы утверждений, мы асимптотически стремимся к системе противоположных утверждений.

http://exlibris.ng.ru/2010-08-05/1_anniversary.html