Искать новые пути... Фото Владимира Коркунова

Необходимая преамбула. Статью «Литературно-критический садомазохизм» я на днях обнаружил в своем архиве. Она была написана в конце 2007 года – специально для дискуссии о состоянии современной критики, развернувшейся на страницах «Литературной России» (ЛР, 2007, №№ 48–51). И однако не была опубликована. По двум причинам.

Во-первых, в глубине души я надеялся обнаружить среди молодых критиков хотя бы одного единомышленника. К сожалению, озвученные точки зрения – Романа Сенчина, Захара Прилепина, Дарьи Марковой, Натальи Рубановой, Ольги Рычковой, Валерии Пустовой и Андрея Рудалева – не показались мне сколько-нибудь близкими.

Во-вторых, резкость моих выводов испугала меня самого. И, как сейчас вижу, не напрасно. По-видимому, я руководствовался лозунгом Ницше: «Сегодня я думаю так, а завтра, возможно, иначе». Или сознательно минировал собственные построения.

Сегодня считаю, что в той дискуссии фаворитов нет. В корне ошибочные воззрения высказали как мои коллеги в своих напечатанных статьях, так и я – в своем неопубликованном эссе.

Это, конечно, нонсенс – обнародовать под своей фамилией статью более чем трехлетней давности, которую считаешь устаревшей и от каждой мысли которой готов откреститься. Однако, мне кажется, что она выпукло отражает характерную позицию, некий сильнейший интеллектуальный соблазн. И, может быть, кого-то удержит от искушения пойти путем, с которого я сам вовремя свернул… Кто знает? Май 2011 года.

Мне кажется, что четче всех традиционный взгляд на сущность литературной критики изложила Ирина Роднянская во вступлении к двухтомному собранию своих статей «Движение литературы» (М., 2006). По ее мнению, работа критика состоит из двух этапов. Первый этап – ответ на вопросы: «В чем состоял замысел автора? В какой мере автору удалось реализовать этот замысел?». Второй этап – «это неизбежное сопоставление истины данного произведения с той истиной, которую исследователь считает объективной, или, если угодно, высшей». Валерия Пустовая, наиболее успешно продолжающая традицию русской толстожурнальной критики, присоединилась к такому воззрению (ЛР, 2006, № 52).

Для меня этот путь абсолютно неприемлем. Никакого «долга» критика перед текстом, а, тем более, автором текста, не существует. Религиозно-мазохистская лексика в устах литературного критика может только настораживать: «жертвенность», «послушание», «служение тексту», «распирающий интерес к Другому» и т.д. Все это – атавизмы, отражающие генеалогическую связь между литературной критикой и экзегетикой священных текстов. Эти атавизмы так же принадлежат прошлому, как и «право первой ночи» толстожурнального критика, выступавшего на протяжении всего XIX века в качестве первого читателя-промоутера-интерпретатора литературного произведения.

Традиционное воззрение подразумевает, что всякий текст имеет явно или имплицитно выраженный «аутентичный смысл». Разночтения в отношении этого смысла возникают по двум причинам – либо по вине писателя, либо по вине читателя.

В первом случае критик выступает в качестве акушера и его функция – родовспомогательная.

Второй подход основан на убеждении, будто непонимание текста – это дефект восприятия, проистекающий из недостаточной подготовленности (некомпетентности) или нечувствительности («аноргазмии») читателя. Этот дефект восприятия должен компенсировать литературно-критический комментарий.

В действительности, никакого «аутентичного смысла» произведение не имеет. Утверждать обратное – значит подпитывать нарциссизм автора, претендующего на монопольное право толкования собственного произведения. Или, что еще хуже, подпитывать нарциссизм того или иного, как правило самозваного, интерпретатора.

Отсюда следует, что принципиальной разницы между «ломанием через колено» и «приниканием к тексту» (Ирина Роднянская) попросту нет. Более того, чтобы высосать наиболее глубинные смыслы – костный мозг произведения – критик не только может , но и, следуя этой логике, должен ломать произведение через колено. Что большинство критиков инстинктивно и делает.

Понятно негодование писателей, которые, объединив критические отзывы о своих произведениях, могли бы сказать, подобно Дмитрию Александровичу Пригову:

Вот пирогов напек, пришли – все съели
Ну хорошо бы – честно, до конца
А то объедков… только насорили
Когда бы знал – так с одного конца
И пек бы.

Но литературно-садистский подход неудовлетворителен, как и литературно-мазохистский. Выпытывание смысла имеет тот недостаток, что под пыткой можно получить сколь угодно абсурдное признание. Поэтому не высасывание костного мозга из текста образует сущность критики. Это всего лишь один из литературно-критических приемов.

Уже теперь мы можем дать литературной критике предварительное определение. По нашему мнению, литературная критика – это набор специфических приемов работы с текстом, позволяющих извлекать из литературного произведения произвольные смыслы. Смыслы, сколь угодно далекие от авторского намерения и даже противоположные ему, в том числе направленные на подмыв или подрыв ключевых устремлений автора и формирование «антидискурса».

Долгое время я озвучивал иной подход, суть которого в том, что критик – это переводчик с языка образов, присущих художественному произведению, на язык понятий и категорий, заимствованных у той или иной гуманитарной (иногда естественнонаучной) дисциплины, а то и у всех сразу (Александр Потебня и его ученики меня бы поняли). Но, как всякий перевод, литературно-критический анализ допускает существование альтернативных переводов, подчеркивающих иные, действительные или мнимые достоинства текста.

Алиса Ганиева так сформулировала эту мысль: «Аргументировать можно все, что угодно. Любую позицию. <…> Главное – искренность и уверенность в собственной правоте, без которых критики не получится» (ЛР, 2006, № 48). Что-то подобное говорил и Захар Прилепин в одном из своих интервью: «Я по образованию филолог, – весьма сомнительных успехов в учебе добивавшийся, – но все-таки. Так вот, я как филолог, могу не без некоторого успеха доказать никчемность формы и содержания любого текста; особенно если о современниках речь идет. Все это последовательность весьма несложных, а порой и подлых манипуляций» (НГ-Ex libris, 2007, № 46). Мимоходом коснулся этой темы и я в исследовании «Диктатура Ничто» (М., 2007), когда писал о ситуации «самоаннигиляции» человеческого знания, суть которой в том, что любое утверждение, будучи доведенным до наиболее отдаленных следствий, асимптотически стремится к абсурду.

Более других из участников дискуссии автономию критика по отношению к писателю подчеркнула Алиса Ганиева: «В том, что писатели чаще всего не согласны с тем, как их толкуют, нет ничего удивительного и нового. По-моему, так было всегда. Дело не в дурной сущности критика, а в его субъективном эстетическом взгляде, не менее художественном, чем взгляд поэта или драматурга. Критик точно так же, пользуясь своими категориями, моделирует мир, ни у кого не просясь. Для прозаика материалом является действительность, для критика – этот самый прозаик. Получается своеобразная пищевая цепь. Речь идёт не о том, кто кого съест, а о том, посредством чего каждый выстроит свою мини-реальность» (ЛР, 2006, № 48).

С чем я не согласен в приведенном фрагменте? Во-первых, взгляд критика совсем не обязательно является «эстетическим» или «художественным», он может быть этическим, религиозным, социологическим, идеологическим и т.д. Во-вторых, складывается впечатление, что литература – это строительный материал для критика, а вернее, его среда обитания. А участь рыбы в литературном море лично мне не представляется завидной: «Рыбы в море роют норы, / Дыры делают в воде» (Светлана Кекова).

На мой взгляд, утверждение автономности литературной критики следует ужесточить. Можно показать, что литературная критика, как набор приемов построения критиком своей псевдореальности, могла бы существовать даже в том случае, если бы не существовало ни одного литературного произведения. Литературно-критическому анализу можно подвергнуть, например, телефонную книгу или ресторанное меню. Телефонная книга – не литературное произведение, не художественный текст, но она может быть проанализирована как литературное произведение, художественный текст.

Очевидно, что объектом литературной критики может служить любой текст (т.е. произвольный набор типографских знаков), рассмотренный в качестве «литературного произведения» или «художественного текста». Здесь я сошлюсь на Михаила Эпштейна, которому в книге «Знак_пробела. О будущем гуманитарных наук» (М., 2004) удалось продемонстрировать, что объектом литературно-критического анализа может быть текст, состоящий из одного-единственного предложения (эссе «О науке. Масса знания, энергия мысли»), из одного-единственного слова (эссе «Слово как произведение. О жанре однословия») и даже из одного-единственного типографского символа – например, знака пробела (эссе «Знак пробела, или К экологии текста»).

Объектом рассмотрения может быть даже абракадабра, – например, знаменитое стихотворение Алексея Крученых «Дыр бул щил…», к которому написаны терабайты комментариев. Надеюсь, с последним примером согласятся даже те, кто не любит постмодернистских кунштюков Михаила Эпштейна.

Но и это не все. Объектом литературной критики может быть и литературное произведение, рассмотренное в качестве нелитературного произведения – а, например, в качестве «инструкции к действию», «священного текста», «идеологической доктрины», «предсказания» и т.д. Дело в том, что даже неудачное в художественном отношении произведение может иметь целый ряд внелитературных достоинств.

Таким образом объектом литературной критики может быть текст (т.е. произвольный набор типографских знаков), выступающий в качестве элемента одного из трех классов:

1) к классу A относятся литературные произведения (признанные таковыми читателями или экспертным сообществом), рассмотренные в качестве литературных произведений;

2) к классу B относятся литературные произведения (признанные таковыми читателями или экспертным сообществом), рассмотренные в качестве нелитературных произведений;

3) к классу C относятся тексты, не являющиеся литературными произведениями (не признанные таковыми ни читателем, ни экспертным сообществом), но рассмотренные в качестве литературных произведений.

Меня, конечно, больше всего интересует литературная критика текстов класса С. Правда, такая критика является литературной только по набору используемых приемов, но не по объекту исследования.

Декабрь 2007 года

http://www.old.litrossia.ru/2011/20/06182.html