Фетиш должен быть под рукой... Фото Михаила Бойко

Господи, какую жалость вызывает подобострастие некоторых моих коллег перед «Текстом»! Да-да, тех самых, которые пишут это слово с большой буквы! А какая самонадеянность проскальзывает в претензии отталкиваться в своей работе «от текста и только от текста», попытках освободить анализ произведения от «нетекстовых и внелитературных факторов»!..

Немного банальностей

Ну как раз и навсегда объяснить, что беспристрастное, незашоренное рассмотрение текста невозможно в принципе?! Ни в отношении книг, отделенных от нас веками, ни в отношении текстов современников!

Очевидно же, что в первом случае мы домысливаем контекст произведения, основываясь на жизненном опыте совершенно другой эпохи. Почему, скажем, у «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламачского» сотни различных прочтений? Да потому что каждый исследователь на протяжении столетий обнаруживал в этом романе новое содержание, которое сам же в него и вкладывал! Исходный же смысл романа Сервантеса давно и безнадежно похоронен под осыпью интерпретаций.

Еще более справедливо это в отношении античной литературы. Что с ней случилось? Она погибла. От огромного «пазла» сохранились несколько элементов, на основании которых мы тщетно пытаемся судить о значении тех или иных античных писателей и их произведений. Анализ античной литературы неправильно основывать на «тексте и только тексте» хотя бы уже потому, что селекция дошедших текстов осуществлялась «нетекстовым фактором» – историческим случаем.

Допустим, что завтра произойдет глобальная катастрофа. Какие книги имеют наибольшие шансы уцелеть? Те, которые существуют в наибольшем количестве экземпляров. Это, скорее, книги Устиновой и Акунина, чем Маканина и Солженицына. Но, представьте, какой образ нашей эпохи сложится у литературоведов далекого будущего на основании таких «источников»!

Хорошо, возразите вы, но в отношении текстов современников мы имеем архимедову точку опоры – сходный жизненный опыт, а потому можем претендовать на объективность! Так вот: ничего подобного! Особенно сегодня – после взрыва «мегабитовой бомбы» (как удачно выразился Станислав Лем), то есть лавинообразного увеличения информации. И невозможно это по той же самой причине, что и в отношении античной литературы, – фрагментарности картины. Только в отношении прошлого фрагментарность объясняется недостатком элементов, в отношении настоящего – переизбытком.

В современном литературном Гольфстриме выбор текста для критического анализа также определяется «нетекстовыми факторами». В самом деле, каждый критик в состоянии «вести» (то есть читать все выходящие произведения) 20–30 писателей и «отслеживать» боковым зрением еще примерно столько же. Остальные писатели, если и упоминаются им, то только через запятую. Другого пути у критика нет – иначе он просто захлебнется в потоке информации. Между тем число только столичных писателей исчисляется тысячами. А плодовитость некоторых из них изумляет.

Это означает, что критик при отборе анализируемых произведений изначально вынужден руководствоваться внелитературными соображениями. Критик всегда пристрастен. Правда, в его статьях мы неизменно сталкиваемся с попытками эстетической мотивации. Однако беспристрастный анализ каждый раз убеждает нас в том, что все эти мотивы привносятся извне «задним числом».

К числу внелитературных соображений относятся, конечно, и материальная заинтересованность. Но этот случай мы рассматривать не будем, поскольку он имеет отношение не к литературной критике, а к гораздо более древней профессии.

В дальнейшем нас будут интересовать только те ситуации, в которых литературный критик делает некорыстное заключение в пользу того или иного текста.

Брачный тест

Ситуацию выбора, в которой оказывается современный литературный критик, можно проиллюстрировать с помощью парадокса под названием «брачный тест». Выражение это обозначает некоторое «испытание», позволяющее выбрать будущую супругу из некоторого числа кандидаток. Например, можно подкинуть им вопрос и проанализировать ответы. Примерно так это происходит в пушкинской «Сказке о царе Салтане»:

Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица, –
Говорит одна девица, –
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир».
– «Кабы я была царица, –
Говорит ее сестрица, –
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна».
– «Кабы я была царица, –
Третья молвила сестрица, –
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря».

Подслушав разговор, царь делает выбор в пользу третьей девицы.

Для нас не важно, какую именно девицу он выбрал. Важно то, что выбор им был сделан на основании рационального анализа информации, полученной от каждой из кандидаток.

А теперь пусть вместо девиц будут писатели, вместо их высказываний – художественные тексты, а вместо царя – литературный критик. Получится идеальная ситуация, когда литературный критик в своем выборе руководствуется литературными соображениями, то есть исходит из «текста и только текста».

Но сказка есть сказка.

Гораздо чаще «брачный тест» протекает не как в сказке, а как в анекдоте. Там новобрачный рассказывает приятелю, как выбрал себе жену. Трем подругам он задал один и тот же вопрос: что они ему обещают, если выйдут за него замуж?

«Я буду замечательной хозяйкой, буду готовить еду, убираться и поддерживать в квартире порядок», – говорит первая. «Я рожу тебе здоровых красивых детей и буду им замечательной матерью», – говорит вторая. «Я всегда буду пылкой, неутомимой и изобретательной в постели», – обещает третья.

«Ну и кого же ты выбрал?» – спрашивает приятель. «А ту, у которой грудь больше!» – отвечает новобрачный.

Итак, как и в предыдущем случае мы имеем ответы на поставленный вопрос, но эти ответы не играют никакой роли при формировании выбора. Вдруг обнаруживается некий «фактор X» (в данном случае размер груди), который и предопределяет решение.

Именно так происходит в жизни. Как в старой пословице: не по-хорошему мил, а по-милу хорош. Можно искренне восхищаться добротой, умом, тактом другого человека. Но сколько людей, наделенных этими качествами, оставляют нас равнодушными?

Новобрачный из анекдота отдает себе отчет в своих подлинных мотивах, то есть его выбор был осознанным. Но ведь можно предположить, что он заблуждается. Не размер груди сыграл решающую роль, а, например, феромоны…

Происходит так, что тот или иной «фактор X» (как правило, неосознаваемый нами) переводит наше восприятие в иной регистр. Это похоже на нажатие CapsLock: идет то же самое, но уже прописью.

Аналогичным образом обстоит дело и в литературной критике. «Фактор X» – это и есть внелитературные соображения.

Феромоны текста

Художественные тексты тоже имеют свои феромоны. Только не все критики, в отличие от героя анекдота, отдают себе отчет в подлинных мотивах своих предпочтений. Аргументация, сообщаемая критиком, чаще всего не имеет отношения к действительному критерию выбора. Интеллектуальные конструкции возводятся критиком не для того, чтобы прояснить подлинные мотивы, а для того, чтобы завуалировать их и оправдать сделанный выбор постфактум.

В чем, если говорить без обиняков, признается герой анекдота? В том, что он фетишист груди. Он бы мог быть фетишистом лодыжки, губ или талии – суть от этого не меняется. Если бы критик был столь же честен и откровенен как этот ценитель женских бюстов, он бы сказал: «Этот текст меня волнует, будоражит, вызывает во мне неясное, неуловимое в словах томление. ПОЭТОМУ я нахожу его глубоким, интересным, эстетичным». Вместо этого критик говорит: «Взгляните на этот текст. Как он глубок, интересен, эстетичен! В силу этого он просто не может не нравиться. Особенно человеку с развитым вкусом». Это, конечно, лукавство и самообман.

Первично именно переключение регистров, включение режима восприятия данного текста в качестве достойного анализа. Все остальное – выявление смыслов и эстетических красот – дело техники.

У героини сказки Гофмана «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» Кандиды были дивные косы – было трудно вспомнить, какого они цвета, но была памятна их странная особенность: «чем дольше на них смотришь, тем темнее и темнее они становятся». То же самое происходит и с текстом. Чем дольше на него смотришь, тем глубже он кажется. Чем внимательнее вчитываешься, тем больше открывается.

В сущности, из любого текста можно вычитать ВСЕ, что угодно. При соответствующем навыке в любом самом незатейливом тексте открывается Бездна смысла. Та самая, в которую так любил всматриваться один немецкий философ.

Кстати, именно этот философ, находясь в полубезумном состоянии, вписал в свой последний трактат «Ecce homo» темную, как изречение дельфийского оракула, фразу: «В конце концов никто не может из вещей, в том числе из книг, узнать больше, чем он уже знает». Так вот, мне кажется, что до литературной критики стоит допускать только тех людей, которые в состоянии внятно истолковать это изречение. То есть тех, кто понимает, что невозможно отталкиваться «от текста и только от текста».

Именно поэтому для литературного критика необязательно (хотя и полезно) иметь солидную филологическую базу, или, как теперь модно выражаться, «бэкграунд». Зато имеют значение отзывчивость (восприимчивость, валентность души) и некая внутренняя ангажированность.

Кромвель, как известно, набирая офицеров в свою армию, говорил: «Неопытный воин, зато хороший проповедник». Точно так же литературные офицеры (критики) получаются не из профессиональных воинов (филологов), а из профессиональных проповедников. Белинский, Добролюбов, Писарев – никудышные филологи, но блестящие проповедники.

Писатель и Травма

Что является «фактором X» литературного текста, аналогом феромонов? Это запечатленная писателем в тексте Травма (именно это слово следует писать с заглавной буквы). Критик может по-настоящему постигнуть только тот текст, который выражает симптомы его собственной травмы. Чем больше у критика душевных ран и синяков, тем лучший он критик.

Обнаружение сходной травмы включает тот режим восприятия, который приводит к вычитыванию СМЫСЛА. Именно это мы и подразумеваем, когда говорим, что «читатель нашел своего писателя». Так Ницше нашел Шопенгауэра, которого, по собственному признанию, прочел так, словно бы тот писал для него одного.

Приведу еще один пример. Было бы любопытно опросить литературных критиков, какое эротическое стихотворение они считают наиболее изящным и совершенным. Но делать это, по моему мнению, не нужно, потому что результат предсказуем. Литературные критики, которые подобно герою вышеприведенного анекдота, ценят некоторую особенность женской фигуры, выберут стихотворение, подчеркивающее эту особенность. Фетишист груди выберет, например, знаменитый дистих Семена Кирсанова, посвященный Лиле Брик: «Ваш лифчик – счастливчик».

А вот человек с музыкальным слухом, для которого более важны обертоны голоса возлюбленной, ее чувственное лепетание, гораздо более эротичным сочтет стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье…». Там размытый образ возлюбленной («милые черты», «небесные черты») имеет только одну живую, конкретную деталь – нежный голос («Звучал мне долго голос нежный» – во второй строфе, «И я забыл твой голос нежный» – в третьей строфе).

Очевидно, что все нами сказанное справедливо не только по отношению к литературной критике, но и кино-, арт- и театральной критике.

Критик по определению фетишист. Любой. И не надо этого стыдиться.

http://www.organon.cih.ru/kritika/boyko04.htm